Гендерная ассиметричность (андроцентричность) карабахского диалекта: власть номинации.

Аналитика

Опубликовано первоначально на английском в Марте 2011 года.

Полная версия статьи опубликована под названием: Язык как маркер отношений господства и подчинения (гендерный аспект) // Бюллетень: антропология, меньшинства, мультикультурализм. Ноябрь, №4. Краснодар. 2003. С. 84-96.

Ментальная организация гендерной реальности происходит в том числе и через языковые категории, вербальными средствами, формируя гендерную идентичность. В данной статьей я попытаюсь выяснить, насколько карабахское наречие армянского языка склонно к маскулинизации и андроцентричности. Как происходит конструирование и воспроизводство гендерных стереотипов в культуре армян Карабаха посредством лингвистических практик? Я попытаюсь показать, что карабахский диалект армянского языка (впрочем, как и многие языки мира) отражает отношения господства и подчинения.

Существует мнение, что социальный мир возможен только как названный, то есть как обозначенный при помощи категорий языка. Поэтому проявления, определяемые как “господство” и “подчинение”, неотделимы от категорий, в которых их описывают и воспринимают. Представления о “господстве” и “подчинении” выстраивают и легитимизируют поведение людей. Наконец, на основе этих представлений действительность, жизнь организуется в сознании людей. Наиболее существенным представляется вопрос о власти номинации. Кто имеет право называть, тот осуществляет власть, вызывая названные явления к “существованию при помощи номинации[1]. В рассматриваемом случае в социальное действие вовлечено все общество сверху донизу, на всех его уровнях.

В целом ряде работ специалистов по гендерной лингвистике внимание сконцентрировано на соотношении значений слов ‘человек’ и ‘женщина’, ‘человек’ и ‘мужчина’[2]. Можно предположить, что по умолчанию подразумевается квази-синонимия слов человек и мужчина. Однако, как признают специалисты, “в разных языках такой семантический параллелизм выражен с разной степенью интенсивности”[3]. Как и во многих языках, в карабахском диалекте невключенность женщины в общество передается эквивалентностью слов ‘мужчина’ и ‘человек’ – эти слова идентичны – mard. Существует также отдельное диалектное слово, передающее категорию ‘человек’ вне пола – джувар (juvar). Ученые этимологизируют его по-разному. По А. Мкртчяну, оно буквально означает ‘распорядитель воды’. Но, несмотря на нейтральность этого слова в современном употреблении, джуварами, распределявшими воду в карабахских селах, выбирали исключительно мужчин, отличавшихся честностью, добротой, человечностью и справедливостью (интервью с Л. Арутюняном). “…Община выбирала исходя из нужд своей хозяйственной деятельности распорядителей воды /джувар/”, принимая во внимание его личные качества[4]. Поэтому нейтральность эта двойственна[5].

Обилие похожих примеров выразительно демонстрирует то, как нормы языка фиксируют установку на мужскую власть. Отождествление мужского с общечеловеческим, присущее многим культурам, зиждется на дихотомичности мышления, противопоставляющих культуру и природу, активное и пассивного, рациональное и иррациональное, мужское и женское.

Устоявшееся в карабахской традиции отношение к женщине (девочке, девушке) как к “временному” человеку в отчем доме (вербализуется посредством метафор ‘свеча чужого очага’ (слово ‘очаг’ применяется в смысле ‘дом’), ‘головня чужого очага’) и как к ‘чужой’ (в косвенной речи ее иногда так и называют) в доме мужа обрекают ее на пожизненную маргинальность.

Социальная малозначимость женщины (дочери), ее маргинальное положение в обществе в противовес возвышению и возвеличиванию мужчины (сына)  четко выражено в текстах колыбельных песен. Это выливается в специальное разграничение текстов для мальчиков  и девочек.

Колыбельная для девочки:

Axč’ik onim, saz axč’ikä

Ašker čal-čal axčikä

Pürt perekpežinkkapim

Ołter pernink’ tanink’

Есть у меня девочка, девочка что надо,

Светлоглазая,

Принесите шерсть овечью, приготовлю ей приданое,

Нагрузим верблюдов и увезем.

И снова эта коннотация временности, подчеркиваемая уже с колыбели и в течение всей жизни в доме родителей. Совсем иные надежды и ожидания связываются с мальчиком, сыном. Колыбельные для мальчиков отражают традиционное отношение к мальчику как  продолжателю рода, наследнику, хозяину и господину. Видимо, подобное отношение идет со времен, когда мужской труд считался для обеспечения жизни семьи гораздо более важным и значимым, чем женский. Именно от деятельности и статуса мужчины зависят экономическое процветание и престиж семьи, рода.

Подчиненное и вспомогательное положение женщины имплицируется через множество метафор и ассоциаций. “Семья – это жернова: женщина нижний камень, мужчина – верхний. ∂ntanikarkanka: knegtkakarna, mardeřakar∂” (интервью с Л. Арутюнян, с. Ашан). Однако некоторые из пословиц и метафор передают и осознание взаимодополнительности мужских и женских функций и ролей.

Язык также выразительно фиксирует различие статуса девушки (более светлые характеристики) и женщины (отрицательные). Нет плохих девушек, нет хороших женщин (= жён). Več pis axč’ik tēsenk’, več’ lav kneg. Следующая поговорка отражает отношение к браку как переходу в иное состояние и необходимость полностью подстроиться под новые условия и правила в новой семье – “выходишь замуж – меняешь нижнюю (нательную) рубашку”. Martuvs kinumhalavt poxums. Здесь также коннотируется непременная смена идентичности, полный отрыв от прежней семьи.

Один из хрестоматийных примеров гендерной дихотомии – принятые в языке формулы для холостяка zäp’) и запоздавшей с замужеством женщины, “старой девы” (tan mnac’ac – букв. ‘оставшаяся дома’), носящие неприкрыто оценочный характер. Первая, “мужская”, характеристика окрашена положительно, вторая, “женская”, намекает на анормальность ситуации. Это подразумевает в обыденном коллективном сознании, что мужчина сам не желает обременять себя брачными узами, а женщина осталась за пределами поля выбора.

В связи с актуализацией за последние десять лет военно-героической риторики внимание привлекает обозначение у людей таких свойств, как смелость и отвага. Женщин, отличившихся этими качествами, называют в порядке высшей похвалы tłamardkneg, что буквально означает ‘мужчина-женщина’. В аналогичной ситуации, когда речь идет об отважном мужчине, используется тавтология tłamardtła – ‘мужчина-мужчина’, понимая под этим “настоящий мужчина”, биологически и по духовной силе. Такое обозначение маркирует установившееся мнение об исключительно мужском характере доблести и героизма.

“Двойные стандарты” в проявлении любовных отношений для мужчин и женщин отразились в языке через эпитеты и определения. К примеру, есть множество слов, чтобы описать распутство женщины (lerp’, boz, pornik, p’č‘ac’ac, tüsprcac, cerk’a ngac, łaxpa, anbaroyakan, mankivoł, lyłlyłvac, ailaservac, tetevabaro) и только пара-тройка таких слов, к тому же имеющих универсальное значение, для мужчины (mankivoł, p’č’ac’ac, anbaroyakan).

Самая светлая, положительная характеристика для женщины – ‘не женщина, а море’ (Kneg č‘icov a). Здесь актуализируется пафос женской жертвенности, многотерпения, покорности, опять-таки в интересах служения мужчине, семье, роду. Есть еще одна пара положительных женских характеристик, также отражающих глубину иерархии мужчина-женщина: соответствующую представлениям, строго канонизированную женщину называют kadriēl kneg (то есть значимо существование самого концепта). Есть другое слово, отражающее то же представление – nstcrac kneg (букв. ‘посаженная’, усмиренная, укрощенная, приведенная в соответствие с критериями женщина). Обычно так говорят о женщине с совершенным чувством своего места (sense of one’s place), с тонким и точным ощущением “позиции, занимаемой в социальной структуре”[6].

Характерно при этом то, что нередко сами женщины выступают проводниками этих идей, принимая активное участие в продуцировании андроцентричного дискурса и ретрансляции фаллоцентричного образа мышления у молодого поколения, таким образом, по сути, формируя общественное сознание. В то же вренмя, нет ничего удивительного в том, что женщины часто говорят на “мужском” языке: другого языка в отношении некоторых сфер жизни просто нет, соответственно нет выбора. Женщина называет своего мужа в косвенной речи “хозяином” (tar). Вдову во многих селах до сих пор называют “безголовая женщина” (anklox kyneg). Девушка, согласно дискурсу, не представляет ценности как индивидуальность, а привязана к своей фамилии, роду, отцу, и брачные стратегии часто могут сильно зависеть от этих категорий.

Из уст женщин: “Если муж (мужчина) говорит жене (женщине), что мацун (йогурт) – черный, она должна признать, что он черный” (Mard ver asuma macun seva, kneg bidi vzyav one ver tiya). “Женщина без мужа, что собака без хозяина” (Anmard kneg hanca andar šon ni).

Для практик домашнего насилия также существуют “железные оправдания” типа “бьет, значит, любит”, “бьет, потому что мужчина, таков порядок”. “В нашем селе…жила женщина по имени Мина из соседней деревни Пырджамал. Ее мужем был невысокий тщедушный Атун по кличке Папачызт (маленькая птичка). Он избивал ее часто и с редкой жестокостью. Она же обладала удивительной силой. …Сельчане спрашивали ее: “почему ты терпишь побои мужа, ведь тебе его под себя подмять легче легкого?” На что она отвечала – “так уж заведено, что муж жену бьет, ну а я родилась женщиной”. (Ädätnamard kngan ktakē, de es ēlknegum cnval)”.

Аутентичный текст из скорбной песни на могиле сына звучит буквально так: “Сынок, говорила тебе, не бери Л., у нее братьев нет, у тебя в жизни  опоры, “спины” не будет в тяжелую минуту. Мой несчастный сын, ты обрек себя на одиночество, женившись на ней.  А будь у тебя шурин, была бы поддержка. И сейчас, когда тебя не стало, он позаботился бы о твоих детях…” Однако, в данном случае выявляется с большей отчетливостью дискурс выживания, чем актуализация полового господства-подчинения. И это, возможно, новый ракурс для изучения языковых практик. Хотя в то же время предполагается, что поддержать семью и помочь ей в состоянии только мужчина (брат), ибо он “свободен”, значит, активен, но не женщина (сестра), ибо она уже относится к другому дому и “не свободна”, значит пассивна.

Однако, в современном поствоенном обществе, где жизнь диктует новые проспекты и ценности, постепенно становится востребованным иной гендерный стандарт, способный реализовать особенности и ценности обоих полов. Процесс этот, как и все таковые, связанные с общественным сознанием, долгий и противоречивый, наталкивающийся на противодействия к инновациям. Война, в которой женщины продемонстрировали самозабвенность и отвагу, сыграла роль катализатора этих трансформаций. Ощутимую лепту вносит в то же время телевидение[7] с трансляцией ценностей западной культуры. Пропаганда этих приоритетов ведет к установлению новых гендерных парадигм, при которых ценятся интеллект, компетентность, работоспособность, целеустремленность и последовательность независимо от биологического пола.

Заключение Исследовательским результатом данного анализа, описывающего посредством обыденных дискурсов и фольклорных текстов механизмы взаимодействия на уровне «Язык-Власть», стало то, что делаются видимыми функции языка (и шире дискурсов) как инструмента власти. Наиболее прозрачны эти языковые игры в традиционно ориентированном сообществе, каковым является карабахское. Материалы этой статьи отражают связь между дискурсом и идеологией патриархата, властью мужчин. Подспудные и явные коннотации, закрепленные в общественном сознании как данность, сообщают крайнюю поляризованность этого сознания. В то же время, последние события (и связанные с их обсуждением дискурсы) демонстрируют слабые проявления альтернативных речевых практик, оценивающих людей независимо от пола. При этом сопротивление среды колоссально.

Имевшие место в последние 20 лет траектории гендерных трансформаций кажется возможно описать лишь посредством озвучивания истории «молчащих», «немых» групп, каковыми и являются женщины.  На протяжении этих беспокойных, переломных лет исследуемое социальное поле карабахской культуры выступало, по меньшей мере, в двух ипостасях: в относительно стабильном состоянии и в экстремальных, военных реалиях. Эти состояния, несомненно, корректировали и сам дискурс, который кроме того зависит от коенкретной позиции каждого индивида/актора в его сообществе. Здесь культурный антрополог «обязан» принимать в расчет «объективный» характер исходной позиции. Пол/гендер, происхождение, соседство, воспитание, личная история людей – все это факторы, определяющие векторы возможных жизненных стратегий. Люди (агенты, акторы) двигаются в этом поле, развивая или воспризводя свои дискурсы, как с заданной регулярностью, так и по мере того, как «ломается» поле (социальный контекст hic and nunc). Но еще они делают это помимо своей воли. Тем не менее, есть «идеальная» модель, те самые правила, которые могут существовать по большей части в декларативных преференциях-предпочтениях, но на поверку сильно не соответствовать реальности.

По завершении анализа дискурсов и всевозможных женских статусов в Карабахе обнаруживается некоторое противоречие: несмотря на то, что в новом социальном контексте женщина заметно выдвинулась на передний план на военном и экономическом поприще, идеология на всех значимых уровнях продолжает обслуживать власть мужчин, заполняя все смысловое пространство карабахской культуры. На уровне обыденного сознания, доминирование мужчин по-прежнему воспринимается как естественное, а самоактуализация женщин, – наоборот, как неестественное, экстремальное, случайное. Видение мира женщинами через призму мужских ценностей препятствует организации сколько-нибудь серьезного позиционированного женского движения за эгалитаризм.


[1] Бурдье П. Социальное пространство и генезис “классов” // Социология политики. М. Socio-Logos. 1993. С.67.

[2]См.: Городникова М.Д. Гендерный аспект обращений как фактор речевого регулирования. Гендерный аспект перевода // Гендер как интрига познания. Сб. ст. М.: “Рудомино” 2000.

 Лакофф Р. Язык и место женщины // Введение в гендерные исследования. Хрестоматия. Ч.2. Алетейя. Харьков, СПб. 2001; Попов А.А. Об учете гендерного аспекта в лексикографическом кодировании // Гендер как интрига познания. Сб. ст. М.: “Рудомино” 2000; Потапов В.В. Попытки пересмотра гендерного признака в английском языке // Гендер как интрига познания. Сб. ст. М.: “Рудомино” 2000; Спендер Д. Мужчина создал язык // Введение в гендерные исследования. Хрестоматия. Ч.2. Харьков, СПб.: Алетейя. 2001; Халеева И.И. Гендер как интрига познания // Гендер как интрига познания. Сб. ст. Изд. “Рудомино” М, 2000.

[3] Weiss D. Kurica ne ptiza, (a) baba ne celovek // Slavische Linguistik. 1987. S. 413-443.

[4] Мкртчян А. Общественный быт армян Нагорного Карабаха (вторая половина 19 – начало 20 вв.) Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Ереван. 1988. С. 13.

[5] Польский лингвист-арменовед, профессор А. Писович дает этому слову другое значение, выводя его из фарси: армянское карабахское juvar < перс. janvar (с долгим первым а), в просторечном варианте (colloqual Persian) junvar ‘животное’ (бук. ‘одушевленное’), где jan ‘душа’, а var – первоначально суффикс со значением определения. “Звонкое” начало (в карабахском диалекте за редким исключением буква j не представлена) является аргументом в пользу того, что слово заимствовано. Позже А. Писович высказал серьезные сомнения семантического характера, поскольку трудно поверить, что человека могли отождествлять с животным. Он предположил, что, возможно, в контекст (распределение воды) вписывается другая этимология –  “ju(y)” значит  “ручей; оросительный канал, арык; русло ручья, канава” (словарь Рубинчика, том 1, стр. 447, 1970 г.). Сложное слово (не выступающее в словарях, но теоретически возможное) “juy-avar” могло иметь значение “тот, кто проводит арык, оросительный канал”.

[6] Бурдье П. Социальное пространство и генезис “классов” // Социология политики. М. Socio-Logos. 1993. С. 65.

[7] Из интервью. “Когда смотрим сериалы, то мы видим заботливых мужчин, тогда мы себя чувствуем очень угнетенными”. (С. Тог, Гадрутский р-н)

Оставьте Комментарий

Что вы думаете по этому поводу?

Комментарии

Евгений

31 Aug 2018

Очень интересная статья! спасибо автору!